У пристани - Страница 29

— На бога, панове, — кланялись униженно мещане, — мы вам вечные слуги, ничего для вас не пожалеем!

— Ничего, ничего! — подхватывал фальцетом дрожавший как осиновый лист жид, при чем он растопыривал пальцы и поднимался на носки, словно желая вспорхнуть и улететь. — Вы, пышные лыцари, вы сличные, такие сличные, ясновельможные, что только поднимете руку, так подлое быдло попадает, далибуг! Разве могут эти собаки супротив таких страшных воинов? Ой вей — вей! Вы только плюнете на них и разотрете ногой!

Ответом на такие льстивые речи были дружный хохот и насмешливые восклицания:

— Ишь, как запел! Ах ты, песья вера!

— А что ж, он прав! — заступились другие. — Жидки нам верные слуги, вернее вот, чем эти славетные, да и то, разве против наших сабель может устоять быдло? — брякнули они саблями.

— Черта с рогами! — крикнул багровый шляхтич. — Так пейте же, товарищи, на погибель врагам!

— Виват! — подхватили пьяные голоса, и шляхтичи, осушив кубки, начали прощаться.

— Куда же вы? — покачнулся шаровидный хорунжий, загораживая выход руками.

— Не можно, пане коханку, верхняя замковая брама запрется, мы должны быть на постах.

— Так несите им, лайдаки, венгржину! — завопил шаровидный.

— Не беспокойтесь, ясновельможный пане, там всего вдоволь припасено.

— Ну так на утро просим вас, панове, к нам наверх! — жали руки и обнимались гости.

— Будем, будем! — провожали их хозяева.

В это время в отворенную дверь донеслась брань вратаря.

— А что там? — заинтересовался старший, седой уже шляхтич, все время молча пивший.

— Да вот, вельможный пане, какое — то быдлысько привалило с подводами; подвод двенадцать, а то и больше, да стражи еще при них добрая свора, так я и не хочу спускать моста: и поздно, и не ровен час.

— А, псы, лайдаки! — погрозил кулаком седой кому — то в пространство и добавил грозно: — Всех перерезать, шельм!

При этом разговоре один из угощавших шляхту мещан беспокойно оглянулся и, выскочив из сторожки, взбежал по крутой лестнице на башню; здесь он торопливо отсунул окошечко и крикнул через него передовому:

— Как гасло (лозунг)?

— Огонь! — встрепенулся тот и значительно переглянулся с погонычем.

Окошечко снова захлопнулось. Фурщик и погоныч услышали вскоре за брамой какой — то спор, из которого до них долетело только несколько слов: «Подводы Чарнецкого…», «фураж…», «рассердится пан Чаплинский…», а потом шаги удалились куда — то и смолкли.

— Вот штука, так штука! — насунул передовой с досадой шапку почти на глаза. — Ну что здесь поделаешь?

Сбившиеся в кучу фигуры начали шептаться, показывая взглядом и головами на ближайший лес.

Солнце уже село, и под высокими зубчатыми стенами стал ложиться туман.

На улицах в местечке, впрочем, еще не улеглась жизнь: у ворот своих домиков сидели дряхлые горожанки в белых намитках, глубокие старцы, а то и помоложе лица, только лишенные сил, больные; дети бегали и беззаботно звонко смеялись; жолнеры прохаживались группами, задевая молодых, перебегавших улицу горожанок то нескромным словом, то грубой шуткой, то даже дерзким и наглым поцелуем; евреи то и дело шмыгали среди горожан и жолнеров, потряхивая пейсами, а то собирались в маленькие кучки и о чем — то испуганно джерготали, разводя руками и покачивая своими высокими меховыми шапками; среди непонятных гортанных звуков слышалось часто произносимое с трепетом слово: «Мороз, Мороз!» В закрытых же наглухо двориках и мещанских домах кипела тревожная суета: укладывались в сундуки дорогие вещи, иконы, товары и выносились в погреба; закапывались в укромных местах глубоко в землю деньги; прятались в глинища и ямы утварь и все, что могло только влезть… Запыхавшиеся фигуры, и в мещанских куртках, и в корабликах, и в очипках, с раскрасневшимися лицами шныряли то с свертками и шкатулками, то с фонарями и лопатами по дворам и по светлицам в домах… Завидевший случайно в щелку эту беготню еврей с ужасом отскакивал и спешил сообщить какой — либо кучке тревожную новость; подымался снова трескучий шум джерготання, привлекал к себе другие кучки жидков и с гвалтом разносился по еврейским жильям и корчмам. Но вот прошли по улицам два мещанина с клепалами, и говор жизни стал утихать, а забытые подводы под брамой все стояли да стояли; терпение поселян, казалось, готово было уж лопнуть, как вдруг за воротами раздался протяжный сухой скрип и подъемный мост начал медленно опускаться.

Путники въехали под темные своды башни. Здесь их встретил худой мещанин в темной одежде.

— Что это вы везете? — обратился он к передовому.

— Сено и провиант, — поклонился передовой, — из Рудни мы, вельможного пана Чарнецкого люди.

— Ну, ну, добро, проезжайте, — отозвался загадочно мещанин, — коли с добрым провиантом, то помогай вам бог.

— Провиант у нас добрый, не боится мороза, — ответил почтительно передовой, улыбнувшись в длинные свисающие усы.

Подводы медленно выползали из — под брамы на небольшую площадку и устанавливались так тесно, чтобы постороннему трудно было проникнуть в средину. Маленькая, толстая фигура вратаря, не желавшего спустить мост подводам, теперь злобно осматривала возы, шныряла вокруг них, пробовала протиснуться вовнутрь; но подводчики как — то нечаянно оттирали его от возов и не давали даже подойти к ним близко.

— Осмотреть бы нужно, вельможные панове, эти возы, — обратился он наконец к своему начальству, — а то они все тянутся да тянутся, а что в них припрятано — черт этих псов разберет.