У пристани - Страница 219

219

И вот наконец гетман получил известие, что в Переяслав прибыли послы его царской милости — боярин Бутурлин, окольничий Арсеньев и думный дьяк Лопухин, и что их встретил пышно Тетеря. Встрепенулся Богдан от этой вести, разослал сейчас же приказ всей старшине немедленно прибыть в Переяслав для наиважнейшей рады и всем созвать туда же по одному из каждой козацкой сотни и сколько можно поспольства. Сам же гетман заехал в Чигирин и, захватив там все клейноды, отправился вместе с Ганной, сыном Юрасем и писарем Выговским в Переяслав.

Слух о покровительстве московского царя и о предстоящей ему присяге распространился с быстротою вихря по ближайшей Украйне, и ко дню богоявления господня Переяслав был уже переполнен пришлым людом, разместившимся даже за валами города. Гетман приехал в Переяслав как раз на крещение к заутрене, он отстоял и ее, и обедню в монастыре, горячо молясь и не вставая почти с колен. В тот же день он имел продолжительную и тайную беседу с Бутурлиным; кроме писаных пунктов, он хотел оговорить еще многое и расспросить о многом. Аудиенция кончилась заздравными тостами, и гетман, видимо ободренный, отпустил с великим почетом посла.

Вечером у гетмана собралась генеральная рада. Тут сошлись и наши знакомые: Кривонос, Тетеря, Богун, Сыч, Морозенко, Кречовский, Золотаренко, Пушкаренко и многие другие. Богдан указал собранию на крайнее истощение народа, на безысходное положение страны, на вероломство его союзников, объяснил, что единственное спасение для народа заключается в вечном единении с Московским государством.

Выговский прочел статьи договора. Главная суть их заключалась в следующем: обеспечивалась целость Южной Руси по обеим сторонам Днепра, сохранялось право собственного управления, собственного законодательства и судопроизводства, право избрания гетмана и чиновников, право принимать послов и сноситься с иностранными дворами; утверждалась неприкосновенность личных и имущественных прав всех сословий, реестрового войска полагалось до 60 тысяч. Украйна же обязывалась платить умеренную дань и помогать царю войсками на войнах, а царь должен был защищать ее и совершенно освободить от притязаний Польши.

Многие шумно одобряли гетмана, иные угрюмо задумались, а некоторые попросили для уяснения прочитать еще раз договор.

Выговский прочел снова громко и выразительно каждый пункт.

— Нет, хорошо написано, добре, — соглашались все, — ногтя не подложишь. Нет другой головы, как у нашего ясновельможного, честь и слава тебе, и многие лета!

— Спасибо вам, друзья и товарищи, за доброе слово… Так как же ваша рада, можно подписывать договор?

— Можно, можно, — отозвались решительно многие, — такой договор смело можно…

— Так — то оно так, — заметил Выговский с змеившейся на его губах иронической улыбкой, — пункты, что ни говори, прекрасны, но будут ли они исполнены, освободит ли нас Москва от Польши?

— Что ты смущаешь, Иване, нашу честную раду? — возмутился Богдан. — Мы ведь собою так увеличиваем силу Московского государства, что затрепещут перед ним и кичливые ляхи, и неверная татарва! Нет, не говори этого, Иване, не смущай ты нас своим словом: не от сердца оно идет, а от искусителя прародителей наших… Да и то еще заруби себе, что нам иного выхода нет, что весь народ влечет нас к этому союзу, а глас народа — глас божий.

Выговский замолчал, и все как — то притихли, вошли в себя; возражения писаря разбудили во многих тревожные подозрения, хотя последние слова гетмана произвели сильное впечатление.

— Да, — промолвил после долгой паузы Тетеря, — простому — то народу будет лучше наверно, а вот нашему брату… о шляхетских правах и не думай, — там у их бояр никаких вольностей нет.

— Не вольностей, а своеволья, — поправил Богдан.

— Нет, что там думать! — загомонело большинство. — Згода, згода!

— Стойте! — поднял голос молчавший все время угрюмый Кривонос, — Что ж это, коли подпишем эти пункты

и перейдем под царя, так тогда бить ляшских панов будет не вольно?

— Успокойся, Максиме, — улыбнулся Богдан, — не уступит нас без борьбы Польша, и будем мы еще долго с ней биться, только под сильным крылом.

— А если перелякается и уступит?

— Ну, тогда, значит, у нас с ней счеты будут покончены.

— Ия должен буду сам, своими руками задушить свою месть? Нет, лучше умереть, лучше вот здесь сейчас расколоть этим кухлем свой череп, чем сложить руки. Богдане, друже мой, печалился ты о нашем народе, ну и печалься, а я — вепрь, привыкший к густым камышам да пущам непроходимым. Не снесу я никакой веревки на шее! Век прожил на вольной воле, без привязи, — без нее и умру! Прощай, товарищи — друзи, помогай бог вашему делу, а меня не поминайте словом лихим! — И он вышел из светлицы, непримиримый и мрачный.

За Кривоносом порывисто поднялся с места Богун и заговорил горячо и взволнованно:

— Богдане, наш гетмане славный, наш батьку! Ты щыро и честно боролся за нашу свободу, за благо матери нашей Украйны, ты, верю, и теперь желаешь и ищешь ей одного лишь добра. Быть может, и выбор твой прав, быть может, сама судьба влечет и тебя, и народ к такой доле, но душа моя не может, не может примириться с этим хотя и мирным, но подневольным житьем! — Он выхватил из ножен саблю и поднял клинок к своим побледневшим, дрожащим губам — За волю я с тобой породнился, моя подруга, за волю с тобой и умру! — И он стремительно бросился к двери.

— Аминь! — рявкнул Сыч и вышел за Богуном тоже.

Упало тяжелое молчание, словно провеяло крыло смерти.

219