У пристани - Страница 210

210

— Говори, говори, Ганно! — уже загомонили сочувственно многие, и бурное волнение несколько стихло.

— Меня вы назвали бабой, но я и все, которые здесь в таборе, согласны умереть до единой, а веры своей за шкуру не продадим! Идите к панам, мы сами останемся в лагере, а козацкой славы не посрамим ни за что!

— Останемся! — раздались женские голоса.

Горячие слова Ганны, ее вдохновенное, экзальтированное лицо слегла осадили толпу. По рядам пробежал глухой ропот, но злобные крики утихли. А Ганна продолжала еще возбужденнее:

— За вас гетман поднял снова войну, а вы же его обвиняете в измене! Изменник! Предатель! Да, может быть, тот, который тысячу раз подставлял за вас под пули свое изнуренное сердце, — теперь в плену у татар, или на пытках у ляхов, или уже стоит перед божьим судом и отдает ему отчет в своих житейских делах!..

Невольное смущение охватило толпу при виде взволнованной, возмущенной девушки, которую знал и любил всякий козак.

Богун воспользовался минутным затишьем.

— А что, панове козаки и селяне! — заговорил он, выступая перед старшиной. — В дивчыне, не окуренной войсковым дымом, оказалось больше завзятья, чем у вас! Мне, запорожскому козаку, за вас стыдно! Паны уже трусят, войска их разбегаются, мы победим панов, но только вы не мешайте этому, да! В своей темной ярости вы даже забываете о собственном спасении. Вспомните, до чего довели слепой страх и безладье ляхов под Корсунем, Пилявцами и Зборовом? То же будет и с вами! Старшина предает вас? Есть, правда, и среди нее такие змии, которым и жить бы не треба, но мы, разве мы покидаем вас? Не с вами ли вместе мы, как простые козаки, бросались на вылазки, не с вами ли вместе мы крошили ляхов? Кто может упрекнуть нас в измене?

— Правда! Правда! Богун не зрадник, да и Кривонос, и Чарнота! — раздались кругом крики пробужденной толпы.

— Выбрать нового гетмана, да такого, чтоб не продал нас ляхам!

— Богун, Богун! Атаман! — раздались сразу во всех концах крики.

— Богун! — заревела, как один человек, вся толпа, и шапки полетели вверх.

Несколько мгновений крики не унимались. Богун порывался говорить, но голос его терялся в исступленном реве толпы. Наконец крики слегка умолкли.

— Честное товарыство, шановная черная рада, — заговорил Богун, кланяясь на все четыре стороны, — спасибо вам за честь и за ласку, но гетманом вашим я не буду и никто из нас не примет этой чести, пока батько наш, освободитель наш жив, а временным наказным… Но, шановная рада, есть у нас постарше и позаслуженнее меня.

— Не ко времени, друже Иване, соблюдать теперь звычай, — отозвался Кривонос, — все мы тебя просим быть наказным!

— Богун — гетман! Богун — гетман! Слава! — снова раздался общий оглушительный крик, и шапки зачернели тучами в ночной мгле.

— Коли такая воля громады, так должен я ей кориться, — поклонился Богун на все стороны, — только с тем условием прийму я булаву наказного: чтобы меня слушали все, как один.

— Згода! Згода! — прокатилось громом.

— Если будет покорность, я обещаю вам спасти вас всех!

— Слава! Слава гетману! — раздался восторженный крик и покрыл слова Богуна.

— Ну, так слушать же беспрекословно мой наказ! — обратился ко всем повелительным голосом Богун, надевая шапку.

Вся толпа обнажила свои головы.

— А все по своим местам, быть готовым! Старшину я приглашаю на раду к себе.

Толпа разошлась молча, покорно, в полном порядке. Отец Иван только осенял проходящих крестом.

Через час в палатке Богуна собралась вся старшина на последнюю решительную раду. Здесь сошлись: Богун, Чарнота, Золотаренко, Кривонос, Дженджелей, Тетеря, отец Иван и другие; Ганна была тоже приведена братом. Лица всех старшин были мрачны и сосредоточенны. Кривонос сидел грозный, скрестивши свои руки на сабле и опершись на них подбородком. Глаза его глядели из — под косматых бровей куда — то вдаль, на суровом лице лежал отпечаток глубокой душевной муки. Ганна тоже молчала, но темные глаза ее горели непобедимым воодушевлением и энергией.

Все молчали; но вот Богун окинул собрание орлиным взглядом и начал свою речь:

— Панове товарыство, славная старшина! Не на веселую раду собрались мы теперь, но и не на сумную. Эх, когда бы мы сами были, без этого поспольства, еще бы посмотрели, кто ушел бы отсюда победителем! Ляхи уже трусят: они подозревают, что мы недаром отсиживаемся, а приготовили им западню! Я пустил чутку, что Хмельницкий с ханом уже возвращаются и ударят на них с двух сторон. И вот сегодня уже панские хоругви зашевелились… Многие уйдут восвояси, домой… Эх, кабы теперь их пугнул кто в затылок хоть с жменей удальцов, — лишь бы пугнул, а мы бы отсюда жарнули, да будь я собачий сын, коли б не тряхнули так ляшков — панов, что стало бы жарко самому Яреме! Если бы послать кого на литовскую границу за Кречовским, — продолжал Богун, — а то собрать хоть зграю охочекомонных… И все бы это можно, да вот смущает меня это поспольство, — много при нем всякой жоноты, даже с грудными детьми. Не привыкли они к бранным потехам, не окурились добре порохом, а потому и страшатся все через меру, да, кроме того, эту толпу может всякий сбить с толку, как неразумную дытыну. Вот разошлись они видимо спокойно и дали слово кориться, а я уверен, что лихие люди их разбили теперь на кучки и торочат, что лучше все — таки выдать старшину панам — ляхам, — они — де за это пощадят их жен и детей.

— Проклятье! — зарычал Кривонос, стукнувши с силой саблей о землю. — Они погубили Гуню, они погубят и нас, и всю Украйну! Пусть будет проклят тот день, когда мы их приняли в свой лагерь!

210