У пристани - Страница 125

125

— Остановитесь! Остановитесь! Допрашиваемый хочет говорить!

Действительно, отец Иван шевелил беззвучно губами. Рассчитавши, что паны уже достаточно пытали его, чтоб поверить правдивости его рассказа, а главное, не надеясь больше на свои силы, он решился наконец заговорить.

Пытку остановили; отца Ивана отвязали от дыбы. По двое жолнеров стали по сторонам его, поддерживая под мышки, так как ноги его не в состоянии были стоять.

— Говори же, пес! — прикрикнул на него Заславский.

— Я все скажу вам, вельможные милостивые паны, — заговорил с трудом отец Иван, останавливаясь на каждом слове, — вы догадались… к Хмельницкому прибыл сегодня Карабач — мурза и с ним сорок тысяч отборного татарского войска, а за ним спешит хан со всеми силами. Хмельницкий присягнул навеки платить ежегодно дань хану, а он обещал заступаться за Козаков.

— Татары! Езус — Мария! Сорок тысяч! Но ведь они вместе с этим хлопством в пять раз превышают наши силы! — раздались полные ужаса возгласы среди панов.

— Вельможное панство, эти res adversae не должны, так сказать, приводить нас в смущение, — заговорил Остророг, — при Марафоне десять тысяч греков сражались с двумя миллионами персов и одержали блестящую победу!

— Что нам до персов и до греков, пане региментарь!? — вскрикнул раздраженно Заславский. — Нам надо поскорее ударить на хлопов, чтоб не допустить их соединиться с ханом!

— Ударить, когда к ним уже присоединились сорок тысяч с Карабач — мурзой! Какое здесь может быть сраженье! Отступать, только отступать, — вспыхнул Конецпольский.

— Мы еще ослаблены теперь отказом князя Иеремии, — заметил угрюмо Корецкий, — наши жолнеры уходят к нему.

— О да! — вздохнул Остророг. — На Козаков одно имя его наводит трепет, а в наших войсках порождает силу.

— Если шановные паны региментари, которым отчизна вручила свою судьбу, — ответил ядовито Заславский, поняв брошенный в его сторону упрек, — находят для себя единственное спасение в том, чтобы спрятаться за имя князя Иеремии, но почему же им не обратиться к князю с просьбой принять их под свою булаву?

— Никто об этом не помышляет, — ответил Остророг, — но concordia res parvae crescunt, discordia magnae dilabuntur.

— А вот по этому — то самому изречению, — продолжал кипятиться Заславский, чувствуя сам беспредельную злобу на себя за то, что поссорился с Иеремией, — я просил бы панов региментарей не тратить времени на вспоминания школьной мудрости и сожаления об уплывшей воде, а лучше продолжать допрос. Схизмат лжет, желая испугать нас своими лживыми известиями, и, как я вижу, достигает своей цели! — бросил он выразительный взгляд в сторону Конецпольского и Остророга.

— Конечно, лжет, пся крев! — раздалось то там, то сям среди слегка ободрившихся при этой мысли панов. — Сколько сражений было проиграно через их подлое коварство! На дыбу его, на дыбу схизмата! — закричали все кругом.

Конецпольский сидел молча, пощипывая свой ус и нервно покачивая ногой.

— Однако дальнейшая пытка, как показывает нам часто история, может заставить дать и ложные показания, — заметил сдержанно Остророг.

Но Заславский перебил его:

— От правды во лжи спасения не ищут! А вот посмотрим, что скажет пес, когда ему косточки разомнут. Гей, начинайте!

Жолнеры подхватили отца Ивана и снова привязали его к дыбе.

— Ну, говори, собака, лжешь или нет? Помни, что если ты солгал, то живым не выйдешь отсюда! — крикнул еще раз Заславский.

— Я сказал правду, — ответил твердо отец Иван, — и не изменю в своем показании ни единого слова.

— А вот посмотрим! — заревел Заславский.

Жолнеры налегли на веревки. Кости хрустнули… началась невыносимая, бесчеловечная пытка…

Когда отец Иван пришел в себя, первая мысль, которая пришла ему в голову, была та, что он очнулся уже по ту сторону жизни. Однако невыносимая боль во всем теле и в ногах, давшая себя сразу же почувствовать, заставила его усомниться в этом; с трудом открыл он глаза и оглянулся вокруг.

Было уже светло; в сером свете, проникавшем сквозь полы палатки, он рассмотрел и дыбу, и столб, и все орудия пыток, валявшиеся в углу. Перед глазами его встала картина ужаса, охватившая всех панов, когда он снова после дыбы повторил свое показание. Что было дальше, он не мог вспомнить. Итак, его оставили в живых, значит, придут допрашивать снова, решил про себя отец Иван, — о, если бы только силы не оставили его!..

Приподнявшись на локтях и доползши с ужасным трудом до края палатки, он прильнул глазами к образовавшейся между ее пол скважине и стал прислушиваться. В лагере царили необычайный шум и суета. Издали слышались пушечные выстрелы и звон оружия; трубы трубили, слышались возгласы команды панов и проклятия жолнеров. Но во всем этом пестром шуме чуялась растерянность, беспорядочность и недоверие к себе.

«Наши начали битву!» — вздрогнул весь от радости отец Иван и стал жадно прислушиваться. Звуки нарастали и падали, как приближающийся и удаляющийся вой ветра в лесу. С лихорадочным жаром вслушивался и ловил эти звуки отец Иван. Но вот раздались чьи — то тяжелые шаги и послышались стоны раненых. Сколько их? Один… два… четыре… восемь… целая масса!

— Не устоять, не устоять! — услышал отец Иван голос одного раненого. — Спасайтесь, кто может! Ох, поп правду сказал!.. Татары… татары!..

— Смерть! Воды! Добейте! — раздались стоны других и покрыли его слова.

За этим транспортом раненых последовал другой, третий, четвертый.

Но вот послышался частый — частый топот коня, и чей — то молодой и звонкий голос закричал бодро и громко:

125